Не пойму, что меня ведет на эту старую горбатую улицу: то ли тоска по юности, то ли по людям, похожим на человека, имя  которого она теперь носит? Каким-то странным образом эти два чувства слились в одно.

В начале пятидесятых на этой улице, тогда еще Даньшинской, жила высокая девочка с кокетливой челкой и русой косой, лучшая баскетболистка  нашего училища, с которой я несколько лет просидела за одним (черным казенным) столом. Училище, из которого выходили фельдшеры­акушеры для сельских медпунктов, в начале пятидесятых прошлого века располагалось на втором этаже левого крыла нынешнего  медуниверситета. Веселой стайкой мы ходили на практику через парк «Бородино» в приемный покой областной больницы в бывшем особняке Денисьева на улице Садовой, где нас встречала сухонькая, почти оглохшая наша наставница, прошедшая по госпиталям всю большую войну. Прозванная нами «понтопончиком» (широко применявшееся в то время обезболивающее) за то, что ласково обещала перенесшим операцию: «А мы вам сейчас понтопончик!», она по возрасту уже не оперировала, но была прекрасным диагностом, что, я думаю, оценили не свернувшие с  этой дороги мои соученики, ставшие врачами.

Именно в это время в жизни Валентина Владимировича Овечкина, именем которого назвали улицу моей подруги, разыгрывалась невидимая нам драма, приведшая к тому роковому выстрелу.

Жизнь, конечно, нас всех развела. Спустя много лет, вернувшись с Дальнего Востока, я заново обживала город. Расположенная на буграх улица, теперь уже Овечкина, осталась такой же горбатой и заброшенной. Приветливый особнячок той девочки с большой верандой и садом за ним почти до окон ушел в землю  первым кирпичным этажом, а верхний деревянный покосился и осел. Я долго стояла перед ним, заново переживая то далекое время и все, что стало известно потом. Была удивительная тишина, странная рядом с перегруженной другой старинной улицей, Херсонской (теперь Дзержинского), бывшей  куском дороги из Москвы в Симферополь. Ауру старого города и этой дороги, неторопливых ритмов, пролеток и колокольных звонов  сохранила улица, и это как­то шло и не шло к имени ее нынешнего хозяина, оказавшегося неисправимым мечтателем, идеалистом в своих знаменитых очерках «Районные будни», написанных в 1952­56 годах в Курске.

Странное чувство уносила я  после первого посещения улицы.  А тут еще один из давних коллег по журналистике Володя Дедков подарил мне трехтомник произведений Овечкина, изданный в 1989 году в издательстве «Художественная литература» с предисловием известного  публициста Юрия Черниченко, считавшего себя  учеником Овечкина.  Так в мои воспоминания, связанные с этой улицей, вторглась иная реальность – непростая судьба сложного неординарного человека. Она не давала покоя.

Что же такое было в этих очерках, что заставило говорить всю большую страну? И этот выстрел… Что случилось тогда с человеком, места для которого в  тогдашней литературе, а для него и в жизни, не нашлось? За что годы спустя он был признан большим писателем – родоначальником «деревенской» прозы? И Курская земля, оказавшаяся для него мачехой, увековечила его имя в названии улицы?

Юрий Черниченко, тогда еще совсем молодой человек, вспоминал, что осенью 1952 года пришли книжки «Нового мира» с «Районными буднями» Валентина Овечкина, где жизнь колхозная совсем не походила на «Поддубенские частушки»  и «Свадьбы с приданным». В стране создалось тяжелое положение с продовольствием, народная кормилица­деревня, пережив разорение войной, гибель мужиков на фронтах Отечественной, изнемогала под гнетом командной, бюрократической системы. А искусство и литература, словно не замечая этого, рисовали благополучную радостную жизнь деревни, не рискуя рассказывать правду.

Валентин Овечкин рискнул. И написал серию очерков, которые сложились в повесть «Районные будни», где честно рассказал о бедственном положении деревни.

В 1948 году Валентин Владимирович поселился во Льгове. Ольгове ­ Льгове ­ древнейшем русском городе на краю Дикого поля. «Меня еще сильно подмывает ­ дать  серию очерков из какой­нибудь хронически отсталой области, разобраться в причинах отставания», ­ писал он Г. Фишу в сентябре 1949 года. Льговский район Курской области, как один из самых отстающих, для этого подходил.

В поездках по деревням собирались образы его главных героев – Мартынова и Борзова. Они  антиподы. Два партийных секретаря одного района, и проблемы у них одни, а решают  они их по­разному. Первый, Борзов, отъявленный бюрократ, за цифрами не видит человека, «давая» планы любой ценой. Мартынов считает, что все должно строиться на взаимном интересе государства и крестьянина. Тогда хлеб будет в стране и в каждом дворе.

Суть его открытия ­ «борзовщина» ­ монополия на управление всем! Всем! Все, как в образцовом лагере ГУЛАГа. То есть речь в очерках шла о стиле партийного руководства, о подборе кадров, о расстановке людей, а в сущности, о «вечных темах искусства», по определению самого Овечкина, ­ о борьбе честности с подлостью, таланта с бездарностью.

Автора обвинили в клевете на партийное руководство, на колхозный строй. Но его поддержал сам генеральный секретарь Н.С. Хрущев. И пока Овечкину казалось, что причина бедственного положения деревни – борьба «хороших» партийных работников с «плохими», они были союзниками.

Но вот  что пишет он Александру Твардовскому время спустя: «Шума очерки наделали много, но шум­то литературный. Ось земная ни на полградуса не сдвинулась. В колхозах все по­прежнему».

Тем временем Льгов становится центром внимания всей страны, все ждут, что отсюда и начнется возрождение деревни. Но партноменклатурщики  надеются получить хвалебную статью о родине  Хрущева Калиновке. Не умея кривить душой, Овечкин пишет: «Половина того внимания, что надо бы отдать всей области, отдается Калиновке. Колхозу не очень трудно управляться с полевыми работами, так как каждое лето в Калиновку шлют сотни мобилизованных городских рабочих, студентов, «подбрасывают» технику в таком количестве, что ее хватило бы на целую МТС».

Этого  ему не простили. С 1960 года его перестают печатать. На 12­й Курской областной партийной конференции в 1961 году он обличает очковтирательство, приписки, обман, уравниловку, показуху, все то, что Овечкин назвал «борзовщиной». Дело не двигалось, и фраза Овечкина, что Хрущеву хочется нового «Кавалера  золотой звезды» почитать, рассорила их.

«Какое­то время они, Хрущев и Овечкин, были полными единомышленниками, и писатель словно бы стелил шпалы для  скорых дерзких решений», ­ пишет Юрий Черниченко. Но бездумный волюнтаризм «главного агронома  страны», засеявшего кукурузой лучшие пшеничные поля, он поддержать не мог.

А тут еще ­ целина, превратившая Кулунду, Павлодар, Омское Прииртышье с миллионами гектаров недавних ковылей в «пыльный котел», где не видно солнца.

Юрий Черниченко, тогда собкор газеты «Советская Россия», рассказывает, как осенью 1960 года в Омскую область по секрету от обкома партии привез в машине своего учителя. Сорняки на недавних буйных ковылях, барханы песка на молодой пашне потрясли опального писателя. Но сказать об этом он уже не мог. А как он был нужен агрономам, директорам совхозов! Ему верили, ему выкладывали мужики такое, чего никогда не услышал бы очередной уполномоченный, вспоминает Черниченко. Его ищущая мысль требует выхода, и он пишет Твардовскому, переосмысливая свой опыт: «Все же как­то идеалистически решал я вопросы вытягивания отстающих колхозов. Есть гениальный секретарь райкома, есть гениальный председатель колхоза ­ дело пойдет на лад. Но откуда же набраться их ­ гениев? Нужны, видимо, такие  организационные формы, при которых допустимо пребывание на руководящих постах и среднеспособных товарищей, не только гениев». То есть нужна новая система отношений государства и деревни.

Черниченко отмечает «всегда точную и деловую переписку двух твердых, чутких к фальши, насмешливых людей, у которых ­ при всей оторванности общения ­ всегда присутствовал некий третий. Им была Литература: дело их, и страсть, и кислород, и смысл жизни, и  неприятие лжи».

Когда перестали печатать, кислорода не стало. В отчаянии Валентин Владимирович стрелял в себя из охотничьего ружья. Выжил, но потерял правый глаз. Пережив трагедию, уехал в Ташкент к сыновьям. Был хорошо принят и обласкан секретарем ЦК Узбекистана Рашидовым. Здесь 27 января 1968 года он скоропостижно скончался и был похоронен в Ташкенте на Коммунистическом кладбище.

Парадокс трагедии его жизни заключается в том, что Овечкин никогда не был противником  Советской власти. Он принял коллективизацию в деревне как свое родное дело, которому служил всю свою жизнь. Судьба этой идеи стала его личной литературной судьбой. «Он сам выбрал себе роль в исторической драме и не щадил себя ради идеи «человечного устройства жизни», ­ грустно подвел итог его жизни Владимир Дедков, невольно приобщивший меня к его судьбе. Был уверен, что у государства и крестьянина интересы общие. И все происходящее в деревне считал трагическим непониманием и пытался объяснить это, опираясь на свой опыт.

Об опыте. Овечкин родился в 1904 году в Таганроге в семье банковского служащего. В семь лет потерял мать. Большая  семья начинает распадаться, что окончательно произошло после 1917 года. Окончив четыре класса технического училища, в 13 лет вынужден сам зарабатывать хлеб: сапожничает, рыбачит, работает грузчиком в порту. Затем уезжает к сестре в  Ефремовку под Таганрогом, где впервые приобщается к  крестьянскому труду. Здесь вступает в комсомол, заведует избой­читальней, работает учителем ликбеза, батрачит. Мысль о том, что на земле легче трудиться сообща, вызревает постепенно с единомышленником ­ старым крестьянином Николаем Леонтьевичем Масловым. Они и стали основателями первой в Приазовье сельскохозяйственной коммуны. Овечкина выбрали председателем.

В опубликованном в 1928 году его первом рассказе «Глубокая борозда» он напишет о становлении своего колхоза и начавшейся в деревне политической борьбе. Эти  шесть лет созидательного труда на земле стали для него самыми счастливыми годами. 800 гектаров госфондовской земли, выделенные коммуне в заброшенном имении помещика Дергачева, объединили шесть семей.

Вспоминая те годы, он писал: «И вдруг эта сиротская душа без отца, которая металась в поисках отца, вдруг ­ ему пришлось стать отцом семидесяти мужиков». Коммуна росла, и не было в ней  трагедий по поводу расставания с лошадью или коровой.

Она отличалась от  сталинских колхозов –  была  добровольной! И чудилось ему, мечтателю, вот­вот сбудется вековечная мечта мужика быть вольным хлебопашцем на своей земле.

В 1929 году его выдвинули на партийную работу и «оторвали от коммуны с мясом», напишет он, «много лет  тоска по коммуне спать не давала», «настоящая моя жизнь осталась там, в нашей коммуне».

Проблемы деревни не отпускали его и во время войны, которую он прошел пехотным офицером от Сталинграда до Украины.  Его «Будни» и статьи, сборники рассказов и пьесы – деловая проза. Впервые факты реальной экономической и социальной жизни деревни становятся предметом глубокого эстетического переживания и явлением большой литературы.

Это потом появятся яркие, проникнутые болью за деревню произведения «деревенщиков» ­ Бориса Можаева, Федора Абрамова, Василия Белова, недавно ушедшего из жизни Валентина Распутина и других, но первым­то был он, Овечкин, духовной родиной которого и стал наш Курск.

Валентину Владимировичу исполнилось 110 лет. К этой дате в Курске вышла книга сына писателя Валерия  Валентиновича «Броском вперед» (Мой отец Валентин Овечкин в дневниках, письмах и воспоминаниях), который приезжал на ее представление читателям в библиотеке имени Н. Асеева. Спокойно, не драматизируя излишне, рассказывает он о сложной многотрудной жизни отца.

Ему было мучительно стыдно признаться в безденежье, пишет сын. Ему, чьи книги издавались еще недавно миллионными тиражами, переводились на десятки языков и приносили государству прибыль. Он, чье имя в числе самых известных людей планеты напечатано в энциклопедии «Who is who», получавший ежегодные приглашения по случаю дня рождения королевы на прием в английское посольство, испытывал нужду. Человек с государственным мышлением оказался не востребованным своим временем.

P.S. Недалеко от Курска, где у моих друзей дача, прохожу по лощинке, сбегающей к Тускари, где, как голые ребра,  торчат из зарослей стропила крыши бывшей колхозной фермы. Сколько их разбросано по России? Когда­то мне, сотруднику областной газеты, пришлось поездить по колхозным фермам, утопая иногда в навозе в резиновых сапогах.

Были и хорошие фермы, и туда возили председателей    отстающих хозяйств перенимать опыт. Опыт не давался. Тяжелая неповоротливая система управления оказалась неспособной к самореформированию или не захотела?

Колхозов давно уже нет, и этот печальный остов взывает к памяти человека, страстного пропагандиста нового, воспевшего поэзию свободного радостного труда на  земле.                                  

И это человеческое содержание его очерков никогда не утратит своего значения, хотя ни райкомов, ни колхозов давно уже нет.

Ирина ЗУБЕЦ