Рано утром зазвонил телефон. Один из моих друзей, имевший привычку утренних пробежек вдоль Сейма, недалеко от которого он живет, часто делился со мной впечатлениями от прогулок, не без некоторой зависти с моей стороны - сознаюсь! Бывало, стоя на упавшем через реку дереве, рассказывает, какой необычный рассвет поднимается нынче над городом - и... что он сулит? Или как плещутся, играя, в зимней полынье хвостатые выдры, как мерцает, переливаясь цветами радуги, ставшая похожей на бриллиант под упавшим лучом повисшая на кончике листа дождевая капля.

На этот раз мой собеседник стоял, по его рассказу, над вывороченным с корнями гигантским тополем. Видно, великан лежал тут давно. Листья на дереве засохли и осыпались, но… Где-то посередине, собравшись с силами, тополь выпустил молодую зеленую ветку с трепещущими от ветерка изумрудными клейкими пахучими листочками. И это было похоже на чудо.

Что-то близкое этому мне еще раз пришлось пережить недавно, читая книгу коллеги-журналиста Василия  Воробьева "Синие сумерки". Вот как написано об этом у него:

"Я увидел однажды березку, упавшую, почти истлевшую. Только одна маленькая веточка жила, и десятка три листочков говорили об этом...

И вдруг под этой веточкой я разглядел ма-а-ленькую березочку, крошечную и беззащитную. И над ней - единственная .веточка еще живой березы.

Боже мой! Да это же мать и доченька. Вон как охраняет росточек умирающая мама.

Я потом ходил проведывать мою семейку. Дочка росла, мама тоже жила. Уже не три десятка, а семь-восемь листочков. Но она жила!"

Какая удивительная жажда жизни, какая самоотверженность и самопожертвование - уходя из жизни, собрать последние силы, чтобы укрыть своим телом, защитить едва проклюнувшийся нежный росток. Новую жизнь.

У Василия Воробьева в небольшой по объему книге много историй, похожих на притчи. Сам автор сказал об этом так: "Вот такое открытие сделал я в раннем детстве, и оно круто изменило мою жизнь". Маленький мальчик из глухой деревеньки понял, что деревья живые! Что они мыслят. Что им доступны те же чувства и переживания, что и людям, что они общаются между собой на непонятном пока для нас языке, только не ходят.

Гуляя в лесу, он стал наблюдать за ними и увидел: "Среди деревьев и трагедии, и драмы, и любовные истории. Вот дерево заглядывает на балкон третьего этажа, а вот это отшатнулось от дома: наверное, злые люди живут в этом подъезде.

Я видел деревья-инвалиды с перекрученными стволами, утолщениями. А разве не заслуживают восхищения деревья на крышах домов? Земли нет, только пыль. И дерево". Какая воля к жизни - хочется добавить к словам автора, и как часто ее не хватает нам, застигнутым суетой и городской "депрессухой".

Не буду рассказывать (оставлю читателям) подробности одной "зеленой драмы", которая тридцать лет протекала на глазах писателя, но историю двух деревцев у школьного порога невозможно читать без волнения. Новелла об этом написана маленькая - каких-то десять строчек, но в ней уложилась длинная история соперничества и борьбы за место под солнцем. За право на жизнь.

Немного зная биографию писателя, его бедное сиротское детство - отец погиб на фронте в 1943 году, оставив мать с четырьмя маленькими детьми в глухой деревеньке, я вижу мальчика Васю собирающим в лесу сухие ветки, чтобы натопить спасительную русскую печку - зимы были лютые. Подсмотрев однажды чудо рождения нового дерева, его хрупкость и незащищенность, он всегда жалел рубить живое дерево: "Мне казалось, что оно стонет, плачет, когда его пилят или рубят".

Новая книга Василия Воробьева необычна по форме. В ней нет общего сюжета. Она вся состоит из маленьких новелл, навеянных общением автора с природой. Он, автор, с его любовью к своей деревеньке 2-й Воробьевке, разбросанной на трех живописных речках - Снове, Тускари и Моркости, к безлюдной, в семь километров, дороге в Коренную Пустынь, где была его школа, в снег, дождь, распутицу и мороз, дубовому лесу, заросшим орешником и ольхой оврагам, старой осине с дуплом, служившей почтой двоюродным братьям, и есть герой произведения, объединивший отдельные рассказы в один завершенный сюжет.

Мир автора богат, светел и оптимистичен: "Я иду по тропинке между Сновой - рекой моего детства - и полем с набравшей силу пшеницей. Я блаженствую... Смотрю по сторонам. Слушаю птиц. Слушаю ЗЕМЛЮ. Если замереть, то можно уловить, как она дышит. Ей хорошо"

Часто ли мы задумываемся о земле, по которой ходим? И, пережив восторг ночного летнего дождя после долгой суши, он восклицает: "И у меня безмерная радость. Я живу! Я жи-и-и-ву-у-у-у, люди!" И это так уместно укладывается в сказанное им мне недавно: "Я живу жадно!"

Стоп. Я была неправа, скрыв от читателя, какими размышлениями о смысле бытия завершается взрыв радости жизни. Как человек совестливый, он испытывает чувство вины перед теми, кто не дожил до этих дней, погиб: "Я срываю с головы легкую фуражку, поворачиваюсь в сторону деревянного  погоста и прошу прощения у моих селян..."

"Смотрите внимательнее, и вам повезет", - обращается к нам автор книги в новелле "Белка на Поэтической улице". Да, если выйти в воскресный день с семьей совсем недалеко - в лесок, что тянется по оврагу до самой Моквы. Март. Снег уже рыхлый, но держит. В лесу много гуляющих, катают снеговики. "Когда задувает ветер, лес звенит. Вчерашний дождь замерз на ветках, в полдень солнце растопило льдинки, и они падают на снег…" В звенящем лесу возможно всякое, и оно случается: на дорогу выбегает белочка! Она долго радует гуляющих полетами с дерева на дерево - цирк и только - и скрывается в гнезде на самой вершине сосны.

Смотрите внимательнее, и вы увидите...

Плывущий по городу трамвай под хлещущим в стекла дождем, росу на траве, зрелище ледохода, восход луны, тяжелые кисти рябины, услышите тихий стук дятла, курлычущих журавлей и перекаты грома, считающих года кукушек, русскую вьюгу:

"Ветер выл и стонал. Хлопала на балконе какая-то тряпка, словно птица, которая не может взлететь... Вьюга!

Мы пошли пешком в Знаменскую рощу. Ветер вил веревки из снега, и огромные белые змеи вылетали из-за домов и спешили преодолеть улицы. Гудели провода..."  (''Вьюга")

В новелле "Ах, облака, облака!" автор скажет: "Облака - это детство… Ляжешь, бывало, в траву и любуешься". У них причудливые формы - то похожие на парусники, то на фантастических птиц или драконов, то на горные вершины. "Облака побуждали думать о небе, - напишет он, - о божественном, о красоте земли, о чем-то далеком и вечном".

И однажды замечаешь, что в эти размышления все чаще вкрадывается горчинка. Приходишь в лес, а там ну хоть бы одна пичужка тренькнула. И закрадывается в голову мысль, от которой холодеешь,- неужели?.. Человек придумал столько гербицидов  и всякого такого, что могут погибнуть все птицы - от соловья до крикливого грача.

Помните, как нам внушали не ждать милости у природы: "Взять, фас!" И брали. И берем. "Мир, конечно, не будет тихим, - соглашается автор, - останутся рев машин, свист электричек и буханье современной музыки". И, винясь за грех человека перед землей, пишет: "Благодарю тебя, Природа, что не обиделась за то, что с тобою мы сделали".

Видимо, под влиянием детских воспоминаний, когда не было еще Курчатова с его грозной атомной станцией, а была тихая  станция Лукашевка, откуда надо было идти шесть километров через Сейм в село Макаровку, где после освобождения от немцев мой отец восстанавливал взорванный завод, в который раз перечитываю рассказ "Дорога". У Василия Гурьевича было много дорог:

"Были у меня захватывающие дух тропы у Байкала, по отрогам Саян, на Кавказе и в Крыму, был я в Румынии и Болгарии, ГДР и ехал через Польшу.

Но эта получасовая дорога от электрички до дома самая милая".

Счастлив тот, у кого она была. Вот какая она у Василия Гурьевича. Электричка ушла дальше - на Поныри. "А мы идем с детьми в Воробьевку. Тут выросли мои дети. Они полюбили мою родину и бабушкину. Для меня это счастье. На всех троих рюкзаки, я бы и один донес груз, но им тоже очень хочется идти с рюкзаками".

А дорога... То ныряет в лесок, то окатывает бодрящей росой - задень только ветку. Соловьи заливаются, себя не жалея. Кукушки считают года и все, что попросишь. И поверьте, хочется разделить чувства человека, по-хорошему ему завидуя: "Боже мой, какое же это чудо - идти рядом со своими детьми. До полного блаженства не хватает сейчас одного - бабушки. Она всегда ожидала нас с поезда, каждый день выходила за сад и глядела на дорогу.

Дети, увидев ее, вдруг переходили на бег. Она спешила к ним, Миша кричал: "Бабушка-а-а!" Она ему: "Слышу!"

Бабушки давно уже нет, но поездки в родную деревню, где и хатка уже покосилась, продолжаются - теперь уже с внуками. В книге "Синие сумерки" много детских сюжетов. Он так хотел, чтобы Воробьевка стала для них, уже городских по рождению, родиной. И он возил их туда и давал свободу - бегай, кувыркайся, залезай на дерево! И вместе с ними открывал тихую неброскую красоту родного края.

Подумаешь, скажет иной искушенный соотечественник, посетивший турецкий или болгарский берег и не увидевший там ничего, кроме шведского стола, какая-то деревенька! Но если вспомнить, что рядом с деревенькой нашего героя - в 1-й Воробьевке - жил большой русский поэт Афанасий Афанасьевич Фет, что именно здесь он брал "небесную краску" для своих стихов, все становится на место.

И скромные книжечки моего товарища, коллеги, как молитва его сердца о родине, о русской земле. Перекладываю их на столе и думаю, что представление о нем как об авторе не будет полным только по его последней книге. Надо прочесть их все. В этой "повестушке", как назовет он сам книгу "Зовет  меня дорога...",  он рассказал о трудном послевоенном детстве и о первой юношеской любви, следующая книга - "2-я Воробьевка - милая родина моя..." - о деревне: "Здесь я родился, вырос, сформировался как человек. Я не бросил деревню, здесь отчий дом, огород, который кормил меня в детстве и юности и кормит сейчас, садик. Я провожу в Воробьевке все мои отпуски и один день в неделю, а то и два".

"Синие сумерки" - о Природе. А все вместе - о том, как он взращивал всю жизнь любовь к своей березке-родине, деревне, хранительнице родовых преданий, к тяжелому крестьянскому труду, дарящему радость, к дороге во ржи с капельками синего неба - васильками, темной ленте Темного леса, что под фетовской Воробьевкой, причудливым облакам, плывущим среди сини, словно яхты в море, густому запаху сена, куполам церквей в Коренной...

Василий Гурьевич написал книг больше названных здесь, но не рискую судить его произведения о спортсменах, не будучи в курсе дела. Не исключаю, что найдутся критики и обнаружат в книгах какие-то литературные несовершенства, но вряд ли им удастся оспорить, что за ними стоит большая, наполненная созиданием жизнь нашего современника, рассказанная им ярко и честно.